Тексты в «Психологосе» показались мне несколько … неполными.
Стала думать, чего не хватает. Получился небольшой рассказ и вопросы к нему.
Можно рассказ не читать, а ответить прямо на вопросы (они в конце) – все равно будет хорошо и интересно.
Собственно рассказ:
Эпиграф:
Там, в кафельном подвале, Домингес впервые узнал эту тошноту: его тогда ткнули в таз с дерьмом, и пришлось, давясь, глотать это дерьмо. С тех пор она подступала каждый раз, когда он позволял себе думать о Президенте как о человеке, и Домингес дорожил своей тошнотой…. (Лев Вершинин)
Лампочка над подъездом освещает белесую муть. Я пытаюсь отделаться от визита в гости.
- Мож, я тут подожду, а Вик? Все-таки ты недавно… а его родители …
- Нормуль! – отрезает Вика – Ну и что, что недавно въехала? Я у него впервые была год назад, пора и привыкнуть. А ты идешь ко мне не водяру бухать, а по делу – за конспектами. И ты - моя подруга. Так что – вперед!
Внутренности «хрущевки», наверное, никогда не были роскошными, но эта дверь выделяется даже на фоне соседок. Белая, ничем не обитая, она выглядит трогательно-беззащитной. Впечатление усиливает тот факт, что дверь маловата для проема, а получившуюся щель хозяева закрыли неумело ошкуренной доской.
- Это Севин отец, Петр Михалыч, по пьянке закрылся, – поясняет Вика, перехватив мой взгляд, - Замок неудачный... был. Заклинило, снаружи ключом не возьмешь. А мы с Севиком в магазин пошли. Приходим - Инна Егоровна орет, отец в отключке … Ну, Севик и психанул, наподдал пару раз по двери. Хорошо, на балконе эта стояла – они же всю жизнь к себе стройматериал волокли, дачу хотели. Вот и пригодилась.
Воздух в полутемной прихожей тяжел, как помойное ведро. Кошачья вонь смешивается с папиросным дымом, тянет душком несвежих продуктов, и ко всему добавляется запах застойной мочи – вечный спутник лежачих больных.
Вика ставит передо мной тапочки. С подозрением глядит на свою руку. Смущается. Убирает тапочки. Ведя меня по коридору и сквозь проходную комнату, виновато бубнит: «Ну, понимаешь, коты наши … ну не ладят они, паршивцы! Как я своего привезла, так и метят всё, и дерутся … Кастрировать их надо бы, да Петр Михалыч ни в какую. «Не дам, - говорит, - своего Зачеса, пускай мужиком гуляет!» Ну ладно, вот уйдет он в запой поглубже, может, Севик сам решит …
В проходной комнате заблудились сумерки. Облако сигаретного дыма колышется под потолком. Кресло перед телевизором занимает худая, сутулая женщина. Грязные волосы спадают ей на лицо и она убирает их левой рукой. Правая скрючена и прижата к груди. Женщина пытается улыбнуться, но половина лица у нее застыла в страшноватом оскале и улыбка выходит кривая.
- Здравствуйте, Инна Егоровна! - бодро чеканит Вика, - Вот я и вернулась! Вам чего нужно? Чаю? На горшок? Щас сделаю! Это моя подруга, Лена Семенова, мы с ней учимся, она за конспектами зашла. Лен, это Севина мама …
Неуверенно дыша ртом, я пытаюсь присесть. Но это не так-то просто: в сидении стула обнаруживается дыра, а под ней – ведро с плещущей желтизной и слоем осадка на стенках. От неожиданности хватаю полные легкие – ура! Густой папиросный смог начисто забивает прочие «ароматы».
- Нет-нет, Инна Егоровна, чай пить все вместе не будем, она быстренько …
Вика заводит меня в дальнюю комнату, прикрывает дверь и поясняет шепотом: «Инна Егоровна гостей очень любит. Скучно ей, все-таки четвертый год неподвижно сидит. Но смотреть, как она ест – это не для слабонервных. Когда у человека от мозгов половина осталась, пол-тела не работает, пережеванная еда изо рта вываливается … И когда она за завтраком тараканов ловит и давит…
- «И-ка!» - доносится из соседней комнаты, – «И-ка, го-шок!»
- Извини! – подскочила Вика, – Тут надо оперативно, а то с пола вытирать придется!
В комнате, где оставила меня подруга, видимо, обитают молодожены. На узком диване весело толкутся подушки, обшарпанный стол с отвалившейся ручкой занимает монитор. Крупный черно-белый кот вышел из шкафа и смерил меня удивленным взглядом.
Закончив обслуживание свекрови, Вика принялась рыться в столе, поминутно поворачиваясь ко мне, и без умолку поддерживая разговор.
- Так, так, где же они? Щас, куда-то сюда я их … по…ме… щала …. Замри! – вдруг скомандовала она, ударяя по стене рядом со мной свернутой газетой. Аккуратно выбросила за окно убитого таракана и продолжала.
– Да я понимаю, грязища тут дикая. Но и ты пойми – ведь четыре года два мужика на хозяйстве были. Причем один – алкаш - сорокалетний стаж, а второй – студент одичалый! Ты бы видела, что у них на кухне творилось! Представляешь, в углу куча мусора навалена: бутылки пустые, пакеты с потеками молока, коробки от йогурта, хлеб черствый - а из всего этого ручка от помойного ведра высовывается. Как рука утопающего! Я увидела – со мной чуть истерика не случилась. Сижу, хохочу, Севику говорю: «Кажется, ведро пора вынести, а? Оно тут какое-то лишнее!» Ну, ничего, я наведу чистоту! Севик молодец, понимает меня. В нашей комнате уже почти не курит. И моется, если перед сексом.
Отыскав, наконец, нужные бумаги, Вика ведет меня на кухню. В узком коридоре я прижимаю руки «по швам», стараясь не задеть пятнистых обоев, но все-таки цепляю дверь в боковую комнату - и моя чистоплотность подвергается новому испытанию.
Помещение выглядит как филиал городской свалки. Замызганные фотографии, одежда, бумаги кучами громоздятся на слое утоптанного до черноты барахла. Просветы грязного пола образуют дорожку к холодильнику, в былые времена – белому, потом пожелтевшему от старости, а ныне – залапанному до коричнево-серого цвета. Перед холодильником на полу спит бомжового вида старик в пуховике и брюках. В правой руке зажата полупустая бутылка. Брюки расстегнуты, и от них по полу растеклась желтоватая лужа.
Вика захлопывает дверь и мы, наконец, добираемся до кухни.
- А ну, брысь, гады! – рявкает подруга на пасущихся на батоне тараканов. Насекомые обиженно расходятся, оставляя на хлебе коричневые точки. Пока Вика протирает стол и сиденье стула, усаживает меня, ставит чайник на огонь и отскребает чашки, я, наконец, решаюсь задать вопрос, с которым шла сюда.
- Вик, а ты в Клуб-то еще придешь? Ведь неплохо ходили. А потом вдруг ты раз – и почему-то исчезла.
Вика вздыхает. Потом вздыхает еще. Как-то вдруг погрузнев, опускается на табуретку. Смотрит на стол. Потом на меня. И отвечает задумчиво:
- Знаешь, противно мне стало.
- Чего?!
- Того. Ну вот, смотри: ты веришь тому, что Главный наш говорит?
- Ну… Он, вообще-то, правильно говорит. И про «никто никому не должен», и про «не привязывайтесь ни к чему», и про …
- Да-да. И «спешите делать добро» - помнишь? – Викин взгляд ткнулся мне в лицо, но, видимо, не нашел посадочной площадки. - Я ему тоже верю. Сердцем. То есть, подсознанием. Что то, что он говорит – правда. И обязательно надо делать именно так, как он говорит.
- Да ты же вроде спорила, возражала…
- Ага. Потому и заметила. Пока говорит – возражаю, думаю. Аргументы какие-то против нахожу. А потом вдруг оказывается, что моих мыслей в голове уже нет, а остались одни цитаты. Ну, действует он так на мои мозги - убойно. Как аспирин на микробов. Иммунитета нет. Короче, решила я это… к Севику переехать.
Викины щеки становятся розовыми, и она продолжает уже веселее:
- Представь, это же идеальный тренинг! Хочу, не хочу, ночью, с утра – а Инна Егоровна заорет – вставай, надевай трусы и иди творить добро. Спросонок. Я им – взмах рукой в направлении коридора - ничего не должна, и они мне – тоже. Но я же Сильная. И Добрая… стараюсь быть. И облегчить их жизнь, пусть немного – но могу.
- А почему в клуб-то не ходишь?
- Да … - Вика пошарила взглядом по столу (наверное, ища подсказку), не нашла и, вздохнув, продолжала, - Тема про отвращение меня добила. «В Природе отвратительного нет» - помнишь? И что чувство отвращения родители детям внушают и навязывают, чтобы ими управлять. И если ты от чего отвращение почувствовал – значит, ты ребенок несмышленый, или кто похуже: превосходство хочешь испытать, мстюльки устраиваешь, а то и вообще - паразит ленивый.
Вика шумно вздохнула.
- Вот я и испугалась. А если я снова ПОВЕРЮ? И в МОЕЙ природе отвращение исчезнет? Таракан по ложке бежит – а я его сплюну, и дальше ем. Кругом грязь, вонь, накурено – а мне хорошо. Севик месяц не мылся – ну и ладно. Сама видишь, куда меня делание добра завело. А куда заведет отвращение … к отвращению? – закончила Вика мысль и засмеялась нечаянной тавтологии.
Я хотела сказать, что такого быть не может. Что отвращение – чувство-сигнализатор, необходимый для выживания, также, как боль или страх. Что за средневековую небрезгливость Европа платила тысячами умерших от чумы и холеры, а за индустриальное расширение городов – миллионами погибших от тифа и оспы. Потому и закрепляется в любой городской культуре идеал чистоты, величественный и сияющий, как снежная вершина Эвереста, который хозяйке дома суждено покорять каждую свободную минуту, будь он проклят …
Но посмотрела на потеки жира на стенах, на закопченный потолок, покрытый бахромой паутины – и воздержалась от комментариев.
____________________________________________________________________
Вопросы
1. Вызывает ли текст чувство отвращения? В какие моменты?
2. Есть предположение, что героиня (Вика) что-то недопоняла про отвращение. Что?
3. В чем разница между реакцией отвращения (которая врожденная) и чувством отвращения? И что из этого следует в смысле практики?
4. В статье намекается, что по мере личностного развития функцию отбраковки некачественного начинают выполнять другие чувства … а, собственно, какие?
5. Есть ли, на ваш взгляд, разница между «не созданием себе чувства отвращения» и «управлением чувством отвращения»? Какая?
На отзыв: natka, пожалуйста, напиши поподробнее! Какие (на твой взгляд) у героини доброделание и отвращение? Ну очень интересно - и информация может набежать
Сообщение отредактировал(а) Mixtura - 23.12.2009 - 20:55