Его улыбка выражала несовершенство мира и тяжелое бремя ответственности за чужие грехи. Лицо тем не менее оставалось заурядным, как бельевая пуговица. Портрет над его головой казался более одушевленным.(Лишь к середине беседы я вдруг понял, что это не Дзержинский, а Макаренко.)